Учился я бля в одной такой школе, ходил туда прикинь? в первый класс. А жил нахуй дома, в бараке. Барак был тёмный и позорный, там часто некоторые родители пьяные бились под вечер в коридоре. Прямо, что под руку попадёт, тем и бились, не глядели особо. И срать на улицу постоянно ходили. Там у нас нах нужник стоял (Пердильный Сарай назывался.)
А в школе бля наоборот, всё так чисто было и культурно, как в церкве. И мебель и люди – всё культурное. И учителя наши – тётечки такие душееевные, и ещё там был тёплый сральник с такими беленькими унитазками.
А наш Пердильный Сарай был такой гряяяязный, кошмааар! Как в фильме про ужасы, такой нахуй страшный. Сидишь и думаешь: щас монстр так голову высунет из очка, за жопу зубами схватит и вниз утащит. И летом там так душно было от вони, что некоторые бабы в обморок падали с непривычки. Так сядет посерить – хуясь!! и сомлеет: покатилась! Их потом за ноги на улицу выволакивали, чтоб проветрить.
Но я лучше уж (нах) про школу расскажу.
Вот (бля), помню, я только бля в первый класс сначала пошёл, сидим мы, это, в школьной столовой и обедаем. Вкусно. И вдруг идет один такой мальчик из третьего (штоль?) класса, такой жирный довольно. Несёт миску стальную, глубокую, а в ней супу до краёв. У нас такие миски были с номерами выбитыми, (из зоны, что ль, я не понял? – но жратвы в них дохуя влезало.)
Ну, так осторожно несёт суп этот байструк, чтоб не одной капельки не пролить. Доходит, сука, до директрисы.
А та очень умная женщина была и попиздить, как радио, на собраниях любила. Мы её все так уважааали…Ещё шаль у неё модная на плечах была, с синими цветочками. И причёска такая из волос на полметра нах в высоту торчала, как Останкинская башня в ясный день. (Это – взаместо короны, чтоб уважали больше.) Нехуёвый такой был начёс – круче, чем у панка гребень, нам всем нравилось.
В общем, подкрался этот байстрюк к жрущей директрисе сзади, поднял миску к потолку, вздохнул, и аккуратненько так: хуясь!!! - супец ей на эту волосатую башню и насадил… (Бля: во беспредел, правда??!...)
Тут вся эта ботва с макаронами вниз, чавкая, поползла, и пар пошёл сытный.
Директриса замерла молча в говне этом, не шевелится: сидит, как жопа в лопухах, обтекает. Голову только в плечи, падла, втянула, как черепашка Нинзя, и ни гу-гу. Столбняк нашёл от кипятку; только макароны на ушах развеваются и чепчик такой блестящий, симпатичный, как у рыцаря, на тыкве криво насажен.
Так вдруг тихо-тихо в столовой стало – мушку ебливую слышно… Мальчик видит, что директриса зарыдать силится, но при людЯх менжует: а то? – вся корона её волосатая как водоросли повисла и шалечка по пизде пошла, и, напоследок, он взял кружку железную из-под компота, и с размаху так: доньк!! по этой каске – как гвоздь забил!!
Тут директриса заревела басом – словно аккордеон заиграл, а учителя-мужики таво говноеда мелкого крепко так за ноги схватили и бегом из столовой вынесли.
Больше мы таво байструка не видели – пропал, как в жопе сгинул. Закрыли, знать – директриса была со связями, ментовка, а фамилие этой бляди: Воробей.
Из-за чего вся канитель вышла – я хуй его понял... Одни говорили – она, волчица, сама первая его как-то на утреннике еблом в оладьи засунула; другие – мол, пиздёж это всё: мальчик был нездоровый.
Я нах в тот раз очканул: бляяя - ужааасно: думаю, если в этой школе мальчики спокойно так директрис «зачуняют», не боятся, то меня, нах, вообще: убить как клопа могут!
На следующий день мне, со страху, начало сраться поносом, который я показал маме, чтоб не идти в эту беспредельную школу; затем я целый день пролежал дома, на нарах…