Элегия первая.
Жили-были две собачки – Паршивка и Вшивка.
Но речь совершенно не о них: ну их на хуй! – это я так, от волнения ляпнул. Знаете, иногда хочешь крикнуть: «а ну, бегом все отсюда, пока пизды не огребли!» А от волнения и вылетит: «ребята, не бейте – у меня печень больная, и, вообще, я – сирота».
Ладно, раз уж спиздилось про собак – о них два слова.
Они были хорошенькие такие, породой «дворяночки». Говоря попросту - дворняжки. Зато – подружки. Звать – Вшивка и Паршивка. В чём загвоздка – они давненько не жрали: всю хавку из мусорных баков пенсионеры подъедали.
А жрать всё равно, как это ни странно, хотелось. Хотя, постепенно, и забываться стало: а как это – жрут? По причине такого заговенья они так же очень давно не срали – какашки кончились. И это тоже огорчало – ну что ж это за собачка такая, которая не засерает всё вокруг?
Эх, не стоит о них и писать. Ну, ладно уж, только чтоб с ними развязаться.
Жили они скромно, но стильно – в однокомнатной конурке из дерева «ясень». Из мебели – старинный красивый кирпич, чтоб об него чесаться. По стенам – парные портреты космонавтов: Белка и Стрелка, Уголёк и Ветерок, Петух и Протух... Висел «фамильный» портрет писателя Максима Горького – старушки его не читали, но уж очень он был похож лицом на Паршивку. (Собачка считала его своим духовным наставником, и даже гавкала как-то на «о». Видимо, такую же роль в жизни самого Горького играл Ницше, портрет которого писатель укрепил над своей койкой). Висел маленький финифтевый медальон восемнадцатого века, очень изящной работы, в серебре. На нем был изображён пушистый сибирский кот, судя по выражению рожи – любимец богатой хозяйки. На нём было выцарапано гвоздём: «пидаразд».
Все картины были приклеены к стенам, не скажу чем.
Элегия вторая.
В углу стояла урна из-под Ильхама Фардиева, поклонника огненных погребений и прочих кунштюков. Её собачки спёрли на кладбище, лет шесть тому как. Незадачливого Фардиева вытряхнули в крапиву, а урночку сохранили и наполнили «датками». («Датки» - приносимые Б0*Ъу жртвы за жртву). «Датки» были литературные и иные. Бумажные «Датки» были свёрнуты в трубочки, чтоб было похоже на церковные свечи. Среди прочего там имелся сонет:
«Как тот ловец, что бедный невод свой
Кидает в мрачны бездны океана...»
Сонет, без сомнения, был хорош. Но какая-то блядь – скорее всего адресатка, испортила его, подтерев им жопу. Посему эту «Датку» решили принести в дар в Светлый праздник Гнушания. Но до праздника Гнушания было ещё далеко, и сегодня Паршивка и Вшивка решили принести в «Датку» пожелтевший листочек из чьего-то дневника. Видимо – писал моряк, скорее всего - добряк. Вот что там было:
Элегия третья.
«Пошла раз бабушка в лес: посрать.
Возвращается, глядь – а избушки и нету. Спиздили.»
(Народная побасенка).
Помню, ребёнком мне было до слёз жалко Бабушку. Слушая это, я рыдал, как некое дитя, хотя вокруг были суровые люди. Картина, ярче полотен Айвазовского вставала перед моим детским взором.
Вот Бабушка возвращается из леса, вся пахнущая малиной и грибами типа «рыжик», прижимая к ссохшейся груди букет незабудок. Она негромко напевает своим елейным, ангельским голосом, голосом, в котором всё – самая добрая доброта и Новая тайна. Тайнейшая тайна, открывающаяся в конце скорбного и пёстрого пути жизни только очень достойным людям. Бабушка тихо поёт: -Повадился журавель-журавель...
По бабкину конопель-конопель...
Вдруг она останавливается, как вкопанная, смотрит и не может понять. Родной избушки нет – есть совершенно ровное, истоптанное враждебными сапогами место (гестапо? татары?). Над разорением возвышается лишь покривившаяся печурка, из под которой выглядывают осиротевшие Кот и Кошурка. Незабудковые глаза Бабушки наполняются бриллиантами слёз, баночка с анализом кала выскальзывает из-под букета незабудок и разбивается оземь.
- Клопомор... – шепчет Старушка, садясь на разбитое корыто.
Да я вас всех за Бабушку... (далее всё перечёркнуто).
Элегия четвёртая.
«Мы с Приятелем вдвоём
Работаем на Дизеле...»
(Частушка, бля.)
Вот Вшивка маленькая. Две Вшивки спокойно в один портфель влезают (если хозяин портфеля зазевался). Не хочу писать об этой сучаре. Но приходится – она нашла 6 0 х Ъ `а. Вшивка – это недосмотр Герасима. Вот её история. В молодости она приживала у дворника Федулы, служа «ёршиком». «Ёршик» был круглый, с длиннейшим хвостом, с иглами чёрной шерсти и злобными (от негуманного с ней обращения) глазками. Федула прочищал ей печные трубы и нужные места, ленясь купить настоящий ёршик; иногда к Федуле приходил брат Акинфа и они играли в городки, используя Вшивку как биту. Та злобно молчала: где ж ещё миску овсянки с колбасными отгрызками подадут?
Однажды Федула, с пьяных глаз, принял её за кочергу, взял за длинный прямой хвост и стал, знаете ли, шуровать ею в печи. Собачка взбунтовалась и укусила благодетеля за хуй. Федула слегка протрезвел, и, напевая: «летите, Голуби, летите...», раскрутил Вшивку, как спортивный молот и метнул в окно. Уволил без выходного пособия. Сновавший челноком по двору Акинфа поставил бухло на землю, высоко подпрыгнул, и точным ударом головы послал летунью в помойку. Собачка приземлилась в пищевой бак, найдя в его лице новый дом (не знаю, как это правильно выразить по-русски; но вы поняли). Жизнь в баке, (Вшивка произносила: в Баку), была сытно-курортная: пенсионерам в те поры ещё хватало пенсии, и жрачки было завались...
За год она отъелась (увеличив свой вес в четыре раза) и похорошела; даже вши стали какими-то опрятными. Но не всё же жрать да спать – нужно общение, и у неё началась жировая депрессия со сползанием крыши. Тогда она вылезла из помойки и пошла, качаясь, по двору.
Элегия пятая.
2 3 16 45
(Цифры).
Вот Вы, уважаймй, обратно мене спрашивайт (туда-суда), где тут про Сучий БохЪ? (туда-суда), - ты, мол, кончай нам!, дядюшкк Ильхам про собачки-мобачки хуйну разну гнатт: лапша не нада вешеть, ми сам так умеем: - ты нам дело давай гавари, фулюхан ты ёбаны! Ох, и не хотел я этт, братишки, делать... видит БохЪ! – да Вы вот самы напрасилысь! А... не страшно?? Нет? Ну и правильно: не бздите сильно, я-то рядом.
Чтобы части рассказа как-то склеились, приведу здесь выдержки из «Собачьего дневника», любезно предоставленного мне «добрым доктором» Отто Ларингольдычем фон Дахау, моим хорошим приятелем. Старик служит Синим Дьяконом на Камланиях – ему-то уж точно можно доверять. (Кстати, в своей основной профессии он большой эксцентрик – его мнение: лучшее лечение – это удаление. Избавляя своих пациентов от опасности заболеть гайморитом или ангиной, вот уже более полувека кряду удаляет он ухо-горло-нос одним смелым рывком пассатижей. Его самоотверженный труд отмечен наградами Рейха). (И это всё ложь, что он оперирует без заморозки! Я доподлинно знаю, что для местного обезболивания он засовывает голову пациента на полчаса в морозильную камеру; для общего наркоза – переключает морозильный режим камеры на газовый). (Как сейчас вижу: подбадривая нового пациента пинками в копчик и учтивыми ударами кастетом по зубосям, седовласый розовощёкий добряк радушно приглашает гостя спуститься в подвал и присесть в операционное кресло. Тот застенчиво упирается, предвидя для себя незавидную роль Павлика Морозова. В эти минуты душевного подъёма доктору никак не дашь его девяносто пяти).
Да, так вот: «Дневник». Написан он обеими собачками и крайне неразборчиво: зверушки используют для письма собственные хвосты. Поверх и на полях – правка доктора. Она на немецком, сделана красным химическим карандашом. Цель текста - не ясна. Мысль – дремлет. Язык – косен, треть написана вообще на собачьем, коий за полным отсутствием смысла не нуждается в переводе. Впрочем, судите сами:
Элегия шестая.
.................................................
(Эпиграф. Найдите рифму к слову «кал собачий» и вставьте вместо точек). Священный Текст I:
«Обретение».
Хх«....... «, «......)))))..........тааам,, в..углу..где тень от забора, падая, сминает разросшиеся бурьян и крапиву, там, где созревший июльский ветер,... созревший, как гроздь винограда на солнце ..(zum Teufel!!! ) (перечёркнуто красным) над деревянною крышкой, что ведёт в темноту... в лабиринты помойные ямы...(Scheise!! ) Каменный столбик гранитный стоит – ну прямо как хуй... с надписью «БохЪ» на боку... (6 0х6 ?? ) (дальше текст на собачьем; приблизительный смысл: моча-говно, моча-говно: пожрать!, моча-говно, моча-говно: пожрать!!)
Священный Текст II:
«Иерархия Сучей Церкви».
(Ремарка: из лиц, занимающих важные посты в Великой и Тайной Сучей (т.е., попросту, - сучьей) церкви есть пара-тройка, доселе неизвестных читателю. Познакомимся с ними поближе. Первый, конечно же, наша гордость и отрада, Человек из Будущего – Ляксей-Мария Компрачикосов (Эдельвейс). Он действительно, без пизды, прилетел к нам аж из далёкого 2309-го года. На такой научный феномен сбежались учёные и пресса со всего мира.
Но Ляксей-Мария оказался столь самобытен, столь, как бы сказать? – вне всяких рамок и условностей, что учёные и пресса охуели и разбежались с ещё большей скоростью, чем сбегались. Причём, разбегаясь, повесили ЛёшеМаше на воротник ярлык, на котором значилось: «Пидор и Чмошник». И за что, спрашивается, окрысились на человека?? За то, что он не такой, как мы?
Он, между прочим, очень красив, тонок в талии, по-своему остроумен. Конечно, нам может показаться подозрительным то, что у него двухметровый, покрытый рыбьей чешуёй глазастый хуй, которым он частенько ебёт себя с треском в жопу. Но дело в том, что у них-то, в 2309-м, есть только один пол – средний!: так что ж ему, бедному, остаётся? Однажды он попробовал было у нас почковаться, но не нашёл на рынке Алюминиевых Огурцов (а в них для почкующегося вся сила!) И у него вместо деток отпочковались два ублюдка - глухие горбатые собачки Чукча (Чук) и Гекча (Гек). Сейчас Чук и Гек живут в аквариуме с бензином на окне у Отто Ларингольдыча.
ЛёшаМаша обаятелен, всем улыбается. (В 2309-м считается, что улыбаться – полезно для здоровья, и у него рот прострижен специальным образом). Во рту сверкают жемчужные (пластмассовые) зубы, высокий кок нейлоновых волос поносного цвета устремлён в небо. Но, конечно, самое главное отличие – его мозг... Элегия седьмая. «Роется Папа в кучке углей – Где тут костюмчик за 8рублей??...» (Популярный куплет.)
| 
